читать дальшечитать дальше
Глава 1 [здесь]angeiren.diary.ru/p197053306.htm
Глава 2 [здесь]angeiren.diary.ru/p199153072.htm
Глава 3. начало
читать дальшеI
Не всегда память – благо. Бывает, забыть тяжелое - лучше и легче для рассудка, нежели помнить... Жаль только, что и над памятью своей человек имеет так же мало власти, как и над собственной судьбой.
Ждать будем! – Так сказал Донец старому казаку. Но не ожидания просила его душа. Сидеть на месте было невмочь, хотелось во весь опор скакать на дальний хутор за старым оврагом, который обходили стороною даже волки и «чертовым яром» звали неспроста. На хутор, где Донец после смерти бабки своей, отцовой матери, ни разу не бывал, да и не хотел бывать...
Гости полковника уехали на следующее же утро, как ни настаивал он на том, что рана Скшетуского еще не заросла, как подобает, и запросто в дороге открыться может. Уехали, да он их и не удерживал особенно, думая про себя, что сам в чужой крепости, без людей своих, без друзей, без жупанов казачьих знакомых и речи, и дня лишнего не остался бы. Что с того, что он много дней выхаживал раненого? Панская благодарность известная, такой уж это род. Да и не ждал он благодарности, не для нее старался. Казаки и жолнеры польского войска чужими были завсегда друг другу и никакая присяга не могла сблизить их, никакое замирение не могло – заставить сдружиться. Все – до поры. До той поры, пока нужны друг другу.
Так думал Донец и весьма изумлен был, когда Володыевский изъявил желание задержаться.
Пан Михал убедил товарищей, что остается ненадолго – к ночи уж нагонит их в степи. А остаться, как он утверждал, необходимо – он обещал пану Лонгинусу разузнать поточнее, что слышно в приграничной степи о татарах, и настолько ли силен уговор короля с ханом, чтобы литвин не смог вскорости исполнить своего обета... Если кто и усомнился в нужности такого предприятия, то всяк оставил свои возражения при себе. Даже пан Заглоба, не отличающийся в обычное время особой чуткостью, сообразить смог, что Володыевского удерживали в крепости дольше необходимого те чувства вины и сочувствия, присутствие коих в польском пане Донец считал совершенно невозможным, тем паче – по отношению к казаку.
- Может, мне остаться? – Спросил только Скшетуский. – Пан полковник приютил меня в своем доме, рану мою залечивал... Долгом благодарности не ты, а я теперь с ним навечно связан.
- Коли навечно связан, так за день не развяжешься! – С улыбкой возразил Володыевский. – Для пана Вершулла, что тебя заменяет, доверенная ему крепость – бремя тяжелое, а тучи над нами все сгущаются. По всему выходит – нельзя тебе задерживаться здесь, Ян. Что до меня, то меня за день-два никто не хватиться, нет во мне у князя нужды неотложной. Да и нагнать вас я успею, глядишь, вместе воротимся...
Сразу же по отъезде друзей, пан Михал поспешил пересказать Донцу во всех подробностях обстоятельства последних минут его сестры, чувствуя этот рассказ своей обязанностью. И хоть не раз за последние часы про себя эту речь проговаривал, готовясь, все равно часто терялся и замолкал, не находя слов. Жгучая краска смущения заливала лицо его, ибо очень уж неподобающая, некрасивая история получалась: про трех рыцарей, лишивших жизни девушку из-за глупого суеверия... Там, в лесу, все просто было. Главное – Княжна Елена, ради ее спасения проделали они долгий и небезопасный путь, спасти из плена прекрасную девушку. Но ведь и та, в сердце которой Редзян выстрелил в упор и через чье мертвое тело он, пан Михал, равнодушно переступил копытами своего коня, как через встречный камень, она тоже была девушкой, и по-своему, не менее прекрасной! За минуту до того, как упала навзничь, раскинув руки, как смертная бледность залила ее лицо, словно молоко, разлитое из крынки, до того, как кровавая пена запузырилась на губах, и долгие ресницы крыльями падающей птицы прикрыли изумленные глаза, она была человеком, жила, дышала, улыбалась, волновалась. Она искренне, по человечески, переживала за Богуна, беспокоилась о брате, том самом, который тем временем спасал жизнь самому близкому другу пана Михала. Почему Володыевский не подумал об этом тогда? Почему мысли его были заняты княжной, которую он до этого и не видел никогда, а не этой несчастной?
Самое лучшее было – взять Горпину с собой, как она сама просила и сдать брату с рук на руки. Донец сам держал сторону Скшетуского, а не Богуна, хоть это обстоятельство и было не вполне понятно. Донец помог бы им сговориться, без сомнения.
Вот только не одному из них не пришла в голову эта простая мысль. Это было ясно здесь и сейчас, когда Володыевский сидел за столом напротив казака и искал слова, которые могли бы хоть как-то оправдать его и его друзей, искал, и не находил их. А там... Слишком необычно и, положа руку на сердце, страшно было оказаться во мрачном, словно потустороннем вместе. Там не было видно солнца, там, в царстве вечного мрака, шуршали по кустам черные вороны и перебегали дорогу волки, не похожие на волков. Там шумела мельница, словно запущенная самим чертом, и человечьи кости грудами рассыпались по склону оврага. Хозяйку подобного места нельзя, невозможно было счесть женщиной, человеком из плоти и крови и, как посланница злых сил, она не вызывала ничего, кроме чувства страха и отвращения. И когда Редзян, сам бледный, как смерть, слез с коня затем, чтобы дрожащими руками начертать меловой крест напротив ее сердца, как раз рядом с пулевым отверстием, и, зажмурившись, вонзить в центр креста заготовленный, остро отточенный кол. А он, Володыевский, даже не смотрел на это и совсем об этом не думал, но вот, оказывается, запомнил.
Говорить про все это было трудно, неловко, но невозможно было и умолчать. Пан Михал искоса следил за выражением лица собеседника. Но Донец был на удивление спокоен, словно все сказанное было занятной историей, и только, и никак не касалось его напрямую. Слишком много знал Донец о сестре такого, что словами не объяснишь. Она была иной, чем все люди, вот и все. Само понятие «смерть» было слишком обыденным для Горпины, не подходило ей, никак с ней не связывалось.
продолжение читать дальшеРассказ затянулся. Чернокрылая полночь сменила вечер и когда речи Володыевского стали становится все бессвязнее, а голова все тяжелее клонилась к столу, Донец не стал беспокоить рыцаря, а тихо вышел из горницы. Про себя он уже решил, что первый луч рассвета застанет его, на худой конец, на полпути к яру. Невмочно больше ждать, лучше самому все увидеть, каким бы тяжелым испытанием виденное не оказалось.
Неожиданно за спиной раздался скрип половиц. Казак вздрогнул, и, обернувшись, похолодел: в широкой полосе лунного света, павшей из верхних оконец, он увидел ту, о которой думал. Горпина была бледна, как видение, черные смоляные волосы в беспорядке рассыпались по плечам, белая вышитая сорочка, коих она уж столько лет не носила, от плеч до щиколоток закрывала тело.
- Ты?! – Охнул он, не зная, сон ли видит, или явь.
Она молча, с легкой улыбкой, прижала палец к губам. Покосилась на полуоткрытые двери в горницу.
- Не побуди гостя, Иванку. Устал он.
- Господи... Это и впрямь ты? Как? Откуда?
- Говорить долго, да и не сумею я объяснить, не поймешь ты. – Горпина говорила негромко, но ровно, не боясь, видимо, что ее услышат. – Мало у нас времени, Иванку. Слушайся меня: в лес не езди.
- Но... Отчего ж?
- От того, что я не велю! – Почти прикрикнула она нетерпеливо. – Не место тебе там покуда. Помочь ничем не сможешь, лишь помешаешь, уразумел?
И добавила, уже спокойнее.
- Как можно будет, я дам знак. А покуда здесь оставайся. Службой займись. Здесь, впрочем, такое скоро начнется, что может, и вовсе обо мне позабудешь... Да, пана этого наладь отсюда завтра же! Нечего ему здесь делать!
Тяжело вздохнула.
- Война идет, Иванку! Много крови прольется, нашей крови, казацкой. Но и победа наша будет, хоть и достанется тяжело. А ты не бойся. – Вновь улыбнулась она. – Я тебя и мертвая не покину, помогать буду.
- Горпина, ты.. – Он никак не мог сложить вопроса. – Так ты уже...?
Он не договорил, а она не ответила. Повернулась и направилась к выходу. Шла, словно плыла на лунному свету, не перебирая ногами.
- Нет! Постой! – Он кинулся следом, настиг, протянул руку, но вместо плеча пальцы ухватили лишь воздух. Девушка растаяла. Пропала. Рассеялась в воздухе, как ночной туман.
Вытирая рукавом холодную испарину со лба, Донец вышел во двор. Проверил казаков на постах. Побродив малое время, отыскал на конюшне как всегда бодрствующего старика.
- Ты спишь ли когда, Остап? – Пошутил он невесело.
- Какой там сон, в такую ночь!
- А чем тебе не ночь? Тихо.
- То и тревожно, что тихо. Мабуть, перед грозой. Не с небес, так от людей, беспременно надо ее дожидаться. Хочу просить пана полковника...
- Проси! – Вздохнул Донец, решив про себя, что поправлять обращение Остапа – дело безнадежное.
- Ежели поутру гонцов от пана гетмана не будет, хотел бы я уехать на день-два. За лошадьми покуда Тарас присмотрит.
- Куда же ты?
- До хутора своего: жинку проведать. Чую так: не скоро еще свидится с ней доведется, а старуха больно плоха.... сказывали братья намедни.
- Как, а разве, у тебя и жена есть, Остап?!
- Есть, для чего не быть?
- И дети?
- И детей Бог дал.
- Надо ж! – Удивился Донец. – Хотя... постой... Вспомнил теперь: ты давеча коня вырезал из чурки. Думал, что так, для забавы, а ты, выходит, сыну гостинец готовил!
Остап неожиданно нахмурился, словно самый разговор был ему чем-то неприятен.
- Мои сыновья давно казаками стали, им игрушки ни к чему. То для внука.
- Ты и дед уж? – Изумленно охнул Донец
- Выходит, так! – Вздохнул Остап. – Дочка моя, царство ей небесное, оставила сиротою мальчонку... Муж ее на Крым ходил, да в море загинул. Ну, она, сердешная, горя не вынесла – померла вскорости. А мальчонка, слышь, остался.
- Добрый мальчонка?
- Добрый! Ой же, добрый! – Лицо Остапа просветлело от воспоминания. – Шестой год ему пошел только, а уж верхом на коня садится, и к сабле тянется. Востроглазый, приметливый. И не трус. Добрый, ей-Богу добрый выйдет из Никиты казак! А нам с жинкой он – последнее на старости утешение.
- Посмотри ж ты, какая у тебя семья, Остап? Отчего ж я про это прежде не знал? Чудно!
- Так... Разве ж ты когда спрашивал? Или в гости к старому Остапу наезжал? Откуда ж тебе знать?
- Не приглашал, вот и не наезжал. – Шутливо упрекнул Донец старика. – Горпина вот ездила, помню... Лет пять назад, или шесть. Жила у тебя сколько-то. Да и потом приезжала. А меня ты, верно, не хотел гостем видеть!
- Грех, пан полковник, тебе говорить такое! Панна не обедать ко мне езживала – жинку мою лечила. Когда доктора и знахари все от нее отказались, панна белыми ручками своими из могилы ее вытащила!
И вздохнув, добавил:
- Где-то она теперь? Что тебе пан этот, шляхтич, поведал?
Хорошо зная, что Остап может быть, единственный, поймет его, поверит его словам и в рассудке его не усомниться, полковник рассказал ему все – и то, что видел собственными глазами, и то, что от Володыевского слышал. Остап потемнел лицом, словно небо перед бурей, и размашисто перекрестился.
- Стало быть, нет ее в живых. – Сказал он с убежденностью человека, верящего в неотвратимость судьбы и Божий промысел. – Боже милостивый! Такая панна! Второй такой нет и отродясь не будет на белом свете! Уже за то, что она жинку мою к жизни вернула, по гроб жизни я ей благодарен! Бог свидетель, не верил я сроду всему дурному, что о ней говорили. Что с того, что знала она травы? Сколько раз на хутор приезжала ко мне, собирать их. «Хорошо у тебя, Остап!». Душой, мол, здесь, отдыхает. Что с того, что все живое ей свои тайны доверяло? Что людям она помогала – кого лечила, кому путь верный указывала? Разве же грех это? Разве такие дела могут быть противны Богу? А прочее все – наговоры, не больше. Да и те выдумки, что она сама про себя распускала, для страху больше... Ребячлива была она, все равно как дитя, представлялась много... Только ты да я знали, какая она вправду была! Была? Неуж, верно, что больше не увидим ее, Иван?!
Последние слова, произнесенные с надрывом, более походили на сдерживаемый плачь.
- Не знаю... – Произнес Донец с сомнением. – Только кажется мне: если бы ее не было на этом свете, я бы про то знал... Чувствовал бы. Мы с нею словно одной нитью связаны с тех самых пор, как одни изо всей нашей семьи на свете остались. Думаешь, коли нить на одном конце оборвется, на другом не заметно будет?
- Мудрено говоришь, пан полковник, где уж старику понять тебя? Я простым умом так располагаю, что пан рыцарь лгать не стал бы, хоть и лях он!
- Я его слова под сомнение и не ставил. Только то сказал, что думаю сам.
- Но тогда... Как быть с тем, что пан сам видел?
- Я и сам толком не знаю, Остап, что это было. Может статься, привиделось мне – из ума ведь она не идет который день, как тут не привидеться?
- Нет. – Твердо покачал головой Остап. – То душа ее приходила проститься. Сам знаешь, что это так. А уж коли душа сама по земле ходит, стало быть, с телом она навечно рассталась. Ведь так?
- Так, да не так.
- Разве ж бывает по-иному?
- Бывает Остап. У других как – про то не знаю. А у нее – бывает.
Остап смотрел с подозрением, словно пытаясь понять, всерьез ли он говорит.
- И что же... Пан полковник уже видел такое когда-нибудь прежде?
- В том-то и дело, что видел...